Утро
Тяжелая мясистая муха с упорством, с упоением, с размаху билась об оконное стекло, и стекло содрогалось под настойчивым натиском. Звонкий четкий звук, раздававшийся через произвольные промежутки времени, без всякой зависимости, сменялся вдруг натужным жужжанием, когда мушиная королева, управляемая собственной идеей мирового господства, совершала бреющий круг над комнатой. Муху преследовал стереоэффект, усиливавшийся утренней тишиной. Фасеточный мушиный глаз четко фиксировал даже самое незначительное движение в комнате, это позволяло мухе практически безраздельно властвовать в комнатном воздушном пространстве.
Пашка лежал с закрытыми глазами, и обреченно думал о мухе. С соседних коек раздавалось сопение, тела изредка ворочались, пружины напряженно скрипели, и слышался иногда вдруг приглушенный, исполненный умиротворённого удовлетворения чей-то вздох – продукт сладких грёз. Общага спала…
Там, за окном, задёрнутым грязными шторами, вероятно, Измайловский парк уже неторопливо выплывал из утреннего тумана, на горизонте занималась зарница. Новый день, простившись с объятиями ночи, проснувшись от ночного хмеля, вышел вдруг из росы и прохлады, зашаркал одинокой метлой дворника внизу, застучал колёсами первых составов метро…
А Пашка лежал на койке и чувствовал мир кожей. Это было безысходно-интересно, потому что он всю ночь ворочался, маялся от бессонницы, изредка забываясь коротким беспокойным сном. Черт побери, сколько мыслей. Они толкаются, роятся в голове, и не уснуть. Пашка знал - вздохнуть шумно, повернуться на другой бок, уложить уютно складки одеяла, утонуть в подушке, словно бы отмахнувшись от вороха проблем – средство безнадёжное... Тому, чья совесть всегда на страже, не светит покоя в этом мире, далёком от совершенства. Мысли складываются в замкнутый круг, и, если обладать образным мышлением, можно разглядеть нимб, или кольца, что, словно вокруг Сатурна, но только над собственной головой, образуют информационный-гравитационный парад.
Пашка чувствовал муху. Он специально старался игнорировать низкий жужжащий звук маленьких крылышек, которые в бешеном танце, двигаясь по сложной траектории с огромной частотой, пытались удержать в воздухе плотное лоснящееся волосатое мушиное тельце. Пашка не хотел слушать, потому что это было просто. Если «просто слушать», мысли непременно вернутся, «просто слушать» способен практически каждый, а для студента последнего курса Бауманского университета, чтобы прогнать ненавистные мысли, требовалась задача иного порядка. Поэтому сейчас Пашка чувствовал муху. Он ощущал звуковую вибрацию, исходившую от перемещающейся по комнате точки. Превратившись в большой сложный радар, Пашка стопроцентно определял мушиное местоположение, всего за какой-то час научившись угадывать тот самый момент, когда со смачным звуком «хрясь», на огромной скорости, муха врезалась в стекло и упорно начинала биться о невидимую преграду пять минут.
Муха изредка опускалась на стол, покрытый питательной коркой из окаменелостей: хлебных крошек, сахара, просыпанных круп, чая и еще чего-то старого, странного, непонятного и давно забытого, залитого пивом, молоком… Муха семенила по столу деловито, исследовала хоботком пищепригодность и пополняла жизненные силы. У нее была цель.
У Пашки тоже была цель, потому что он знал: муха не должна уйти. И он, студент последнего курса МГТУ им. Баумана, скорый будущий защитник отечества, приложит все к тому усилия.
От такого настроя веяло некапиталистическим максимализмом, потому что муха явно тоже была не дура. Совершив маневр уклонения и скрывшись с экранов радаров на низкой высоте, муха приземлилась аккурат на торчащий из-под одеяла большой палец правой пашкиной ноги и атаковала хоботком. Пашка немедленно отдёрнул ногу, и раздражённо-озлобленно, но с наслаждением почесался травмированным пальцем о матрац. Один - ноль не в Пашкину пользу, а муха с возросшим нахальством и чувством собственного превосходства кружила теперь над жертвой, определяя список незащищенных целей, и следом незамедлительно атаковала вновь. Она садилась и семенила десять-пятнадцать мушиных шагов по пашкиному плечу, руке, щеке, моментально взлетая на недосягаемую высоту при малейшей опасности, а Пашка нервничал, сердился, распалялся все сильнее, да так, что вскоре простая мушиная смерть, заключенная между восьмушкой сложенной газетой и полинявшим от времени обоем, этакая простая и незатейливая, уже не принесла бы ему ни капли удовлетворения.
Радары, последние курсы… Ха, теория не работала, а практик в очередной раз на лопатки положил теоретика. Все силы пашкиного организма, реакция и слух были мобилизованы на борьбу с мушиной агрессией. Через несколько минут муха попалась в коварную западню, позарившись на видимую беззащитность акробатически высунутой из-под одеяла ноги, и оказалась у Пашки в кулаке.
Суд был справедлив, но строг… Только вот палач оказался сентиментальным романтиком. Зажатая в потном кулаке муха жужжала, боролась, рвалась на свободу. В пашкином кулаке была мушиная душа, а в руках его была чужая жизнь. Потесненная этим осознанием, злость мгновенно ушла, и Пашка, голубоглазый добрейшей души парнишка, и мухи не обидевший за всю свою жизнь, как никогда ясно сейчас знал, как ему поступить. Он сел на койке, шагнул в стоптанные тапки и, кряхтя, направился к окну. Шторы были незамедлительно раздёрнуты, застонала задвижка окна, скрипнула рама и в образовавшуюся щель Пашка высунул кулак, раскрыв ладонь, чтобы в ту же секунду муха исчезла, растворилась в огромном мире там, снаружи, как капля в океане - океане жизни. А Пашка открывал окно все шире, и солнце лилось в комнату, через подоконник, через край, щедро, как из ушата, и смело ворвался ветер, и одобрительно гладил пашкины кудри, и теребил мятые исписанные листы бумаги на полках, шелестел оборванным обоем, и бесчисленное множество звуков наполняло комнату; и, будто наградой всему человечеству за совершенное Пашкой доброе дело, в мир шагнул очередной, Новый День Жизни.
Вольнодумие
В голове столько мыслей. Хаос! Но они никак не хотят оформиться в нечто законченное. Я, было, заканчивал одну мысль, уже оставались лишь какие-то штрихи, как внезапно в голову приходило что-то еще. Я усилием воли пытался сосредоточиться обратно, но вместо этого зацикливался на обдумывании предпочитаемого способа думания. От концентрических усложнений голова быстро перегружалась и становилась бесполезной, оставляя лишь ощущение неудовлетворенности. Затем я пробовал механизм "от сложного к простому" и упрощался вновь до злободневной мысли, отрицая сопутствующий шум как паразитный. Так, например, некоторое время назад "проблема" была неприступной, как крепость, что заставляло меня полдня бегать с кайтом по горе Клементьева и ловить ветер, чтобы затем по воздуху оказаться внутри стен, но следующая проблема была хитрее. Она хотела казаться не стоящей выеденного яйца, но я уже понимал, что это мною вымышленная простота, и шел в магазин. Те, кто полагает, что яйцо довольно просто выесть, видимо, не пробовали сделать это сами. Везде были нюансы, вроде того, что изначально яйцо вообще сырое и выесть его физически невозможно. Русский язык в том его состоянии, каким я его приобрел, служил исправно, но, к сожалению, делал это на обе стороны, способствуя как прояснению, так и путанице. Не обремененный многим знанием, я был избавлен от множества печалей, помимо самого знания о зависимости печалей и знания. Эти постоянные условности, постепенно растекавшиеся в моей голове дельтой Амазонки, требовали в жертву некий принципиально новый подход. Откуда только ему было взяться в сей замкнутой системе, я не знал. С виду, задача решений не имела, но, все же, я решил попробовать, и многое оказалось проще, чем казалось вначале, я даже сейчас расскажу об этом. Достаточно всего лишь будто родиться обратно: отказаться от всего лишнего, от общения, сиюминутных желаний, работы, денег, еды, воды, выключить свет, прекратить думать, забыть ощущение клавиш и перестать печат...
PS: уважаемые. Не перебивайте чистоту эксперимента своими вопросами "А нафига?" Как видите, сам метод мне оказался доступен и я даже раз или два воспользовался им, но, поскольку язык не имеет нужных средств по формализации его сути, я рискнул продолжать размышления, несущие хаос.
Я попробовал успокоить себя мыслью, что необратимого помешательства, случившегося сиюминутно, произойти не может, а, следовательно, меня, как существо социальное, кто-нибудь да остановит, как уже было в случае постскриптума. В самом деле, почему нет.
Это только на первый взгляд можно было назвать абстракцией. Я, все же, оставил комп, погасил монитор и в темноте пошел на кухню. Мне было жарко, темно и хотелось есть. Я доплелся до холодильника, открыл его, извлек оттуда пластиковую коробку с каким-то салатом и, сев на табуретку, начал есть. Холодильник тускло светил на меня одинокой лампочкой и великодушно морозил. Мне было уже не так жарко, темно и голодно. Я задумался о достижениях своей жизни. Предыдущим моим достижением было таскать кружку с чаем из кухни в комнату, до компа, не расплескивая. Я, вновь было, вспомнил об этом, решив вернуться за комп со стаканом кефира. Чего уж проще, казалось бы. Но в темноте я напоролся на дверной косяк, стакан выскользнул, ударился о паркет и разлетелся мелким стеклом и кефирными брызгами. Минут пятнадцать я устранял последствия. Очень помогло отсутствие горячей воды, потому что я крепко и продуктивно думал кефирную мысль.
Человек прост, по сути. Голова его не обременена сложными мыслями и все, что происходит в ней, достойно человека, а человек достоин мыслимого им. В то же время окружающий мир опутывает нас ограничениями, не позволяя мыслить действительно свободно. Изредка отвлекаясь, уплывая в мыслях за горизонт, мы вынуждены постоянно возвращаться обратно, к родным берегам. Это происходит оттого, что человек боится потерять всё. Всё здесь – некая выжимка из благ и адекватности пространству, предоставляющему благо, а блага – это то, что мы способны унести в рюкзаке. Избавься человек от этого наносного песка, тотчас возник бы индивид, бесконечно мыслящий, лишенный точек опоры, систем отсчета. Одна мысль перетекала бы в другую, и такой процесс вольнодумия без труда мог бы включить через некоторое время весь тот багаж мыслей, которые остались нам для понимания, прочтения и осознания через физические источники, от мыслителей, вернувшихся к родным берегам. Вольнодумие свойственно нам, но оно настолько сильно ограничено нашими страхами, комплексами, суетностью, подверженностью распорядку, графику определённых событий, запланированных даже не нами, а кем-то, сделавшим это за нас, что результат вольнодумия, скорее, лишь мимолётно приятен нам, как блажь, как отдых. И мы отчаянно боимся мыслить необусловлено, не возвращаясь к родным берегам. Мы боимся рассинхронизации с миром, от которого всецело зависим. Мы боимся обвинения в сумасшествии, неадекватности наших действий по отношению к нашему ареалу обитания, к обществу, к родным берегам и даруемым ими благам - суть наносным пескам.
Казалось бы, что сложного в том, чтобы отпустить мысль. Чтобы она двигалась свободно, изменялась и изменяла. Наверняка можно поставить таймер, чтобы через час вольнодумия нас мог разбудить будильник. Но, возможно, в этом месте и находится определённая черта, рубеж. Ведь будильник оперирует привычным человеку временем, в то время как временной результат вольнодумия непредсказуем. В неконтролируемых измышлениях можно повсеместно приходить к опровержениям, заключая, что черное это белое, а добро на самом деле – зло. Понятия эти и собственное отношение к ним, выбор какой-либо стороны или нейтралитет – также могут меняться, как заблагорассудится провидению (назову это так) .Действительно, ни одна сила не выступает сдерживающим фактором и мысль вольна течь так, как ей заблагорассудится. Таким же образом вольнодумие нарушает привычное ощущение времени, поскольку полученное в результате этого процесса знание может существенно отличаться «по модулю»: например, то соответствуя короткой мыслишке, а то и длительному тягостному раздумию человека, «прочувствованию» им определённого состояния, например, в состоянии депрессии. Ни у кого не вызовет сомнения факт, что в результате этих разных состояний человек «взрослеет» (приобретает некое знание, опыт) несоразмерно.
Вольнодумие не оперирует знанием, поэтому оно не подвержено некоему прогнозируемому финалу, состоящему в невозможности изучать что-либо ввиду недосягаемо высоко возросшей сложности инструментов, позволяющих научные наблюдения, умножающие знание. Вольнодумие оперирует чувством, ощущением, эмоцией, оно оперирует ими и сейчас, когда мне становится внезапно лень формулировать и я завязываю делать это. Ведь так бывает, не судите строго. Просто мой язык не имеет пока нужных средств по формализации сути этой идеи.
